Ветер тыкался мокрым щенячьим носом в кирпичные стены. С пыльных, прожаренных летним солнцем до хрустящей корочки крыш брусничным вареньем стекал пряный закат. По щербатому ободку трехъярусного фонтана вышагивала большая серая ворона и, задрав голову, то и дело ловила летящие капли разинутым клювом. Жарко. Ей тоже жарко. А уж этих, двуногих на парковую площадь сбежалось — в глазах рябит от них! Ишь, расселись, скамейки облепили, что твоя тля! Сидят, фонариками своими помигивают, темно-бордовую газировку попивают. Ждут тоже. Прохлаждаются.
Ровно в девять по большим башенным часам спящие динамики привычно чихают и принимаются мурлыкать что-то о летнем времени и том, как легка жизнь. Водяные струи раскрашиваются янтарно-желтым и ослепительно-бирюзовым и гнут длинные шеи в такт музыке. Двуногие отрывают глаза от своих бледных фонариков и одобрительно кивают, некоторые даже чуть покачиваются, точно вода и их тянет за собой, танцуя под хрипение саксофона. Потом первая мелодия смолкает и лиловую чашу сумерек разом и до краев заливает птичий хор скрипок. Фонтан распускается чародейским цветком папоротника, переливается от аквамарина к гиацинтово-алому опалу, сыплет брызгами, как дроблеными бриллиантами, сплетается в узлы.
Тави вскидывает невидимую скрипку к подбородку, опускает веки, так, что из-под белых, будто осенний иней, ресниц видно только, как дышит вода фонтана, и упоенно проводит невидимым смычком по таким же невидимым струнам. Прохладные капли летят дождем прямо на него, щедро поливают рыбий хвост бородатого каменного великана, на широком плече которого и сидит Тави, купаясь в волнах музыки. Шух-х-х! Шух-х-х-х! — Гуляет вереница струй. Хорошо гуляет. Но вот сейчас немного не в такт. Скрипка Тави начинает петь, вплетаясь в чужую мелодию — высоко, протяжно, как горное эхо. И послушная струя вытягивается на одной ножке, вьется змеей в брачном танце…
Это любимое время Тави. И любимое место. Здесь ему всегда почти по-настоящему хорошо. Особенно когда поют скрипки, и вода танцует. Потом… Он знает, что потом двуногие будут тыкать в него пальцами и скалить свои тупые круглые зубы. «Эй, парень! Хватит дурака валять! Поучился бы чему-то на самом деле. Или поработал пошел. День-деньской пятую точку тут отсиживаешь». Они не понимают. Не слышат. Они глухие двуногие хумы. Ему нет до них дела.
Открыв глаза, Тави заметил, что на бордюре фонтана, прямо под ним, вместо прежней вороны, скрестив ноги, сидит темноволосое двуногое в пестрой блузке с широченными, завернутыми до локтя рукавами и промокших полосатых штанах. Обе руки у него от запястья до середины предплечья оплетены разноцветными веревочками. Сидит, и, задрав голову, таращится. Ну, сейчас начнет! Музыка затихла, тля стала понемногу покидать насиженные места, потянулась к точкам кормления с призывными картинками булок и сладостей. Тави спрыгнул с плеча рыбохвостого прямо в фонтан. Окунулся с головой, вынырнул, отряхнул мокрую челку. Пестрая сложила руку в странный жест с двумя пальцами вверх, потом секунду подумала и оттопырила три: указательный, мизинец и большой. Кожа у нее была орехово-смуглая, нос немного шелушился, на щеках две ямочки от улыбки во весь рот, на подбородке пятно родинки. Чего ей надо-то?
— Круто играешь, чувак, — чуть коверкая слова на иностранный манер проговорила она.
Тави вылез из фонтана. Смеется. Все равно же не слышала.
— Тебе-то что?
—Ничего, просто понравилось. — Она бесцеремонно протянула руку: — Я Тюнде.
Пальцы и кисть у нее загорели и вовсе до черноты. Тави поморщился и руку не взял.
— А я Тави.
— Тави? — переспросила она. — На нашем это означает «озерный».
Он пожал плечом.
— Тут нет озера. Я живу в фонтане.
— Серьезно?
Нет, конечно. В фонтане он не живет, кто бы ему разрешил. Но какая ей разница?
— Нет. А твое имя что значит?
— Вроде как «фея».
Тави вытаращил на нее глаза. Нет, на фейри она не похожа. Обычный двуногий хум.
— Слушай, я тут проездом, стоплю по Европе. Можешь город показать?
— Город? — Тави все еще изучал ее со всех сторон. — А что в нем смотреть-то?
— Ну, не знаю, тебе виднее. Или ты не местный?
— Я-то? Ну, местный. Уже. Наверное.
Хотя место ли фоссегриму, вольному фейри падающих вод в городе? Тави снова болезненно поморщился.
— Ну вот и покажи! Интересно же!
— Ты приехала смотреть на город?
— Угу, и на него тоже. У вас тут красивые города, такие… особенные.
— Нашла красоту. Город… Город — он…
Тави сел верхом на бордюр, поболтал в воде правой ногой. Зачем он вообще с ней говорит? Она же не поймет никогда.
— Город — это пленник, понимаешь? Знаешь такое слово? Его заковали в цепи и заставили вести себя смирно. Зачем смотреть, как кто-то страдает? Где тут красота?
Тюнде вдруг посерьезнела, прикусила губу.
— Думаешь?
— А чего тут думать? Ты почувствуй. Вода в камне, трава в камне, небо тоже в камне. Что, ему там хорошо?
— Ну-у-у… — Она дернула уголком рта. — Я тоже больше вольную природу люблю. Мы вчера такие места тут проезжали! Горы высоченные, на самом верху ледник видно! И водопады повсюду!
Сердце у Тави сжалось в комочек и дернулось куда-то вверх, чуть ли не под самый кадык.
— Однажды я уйду из города и стану жить там, — решительно заявил он.
Пестрая Тюнде подняла уже один, только большой палец:
— Круто, чувак! Я тоже так хочу.
— Давай, что-нибудь покажу тебе здесь, — сам не зная почему, вдруг решил Тави. — Раз уж ты… город смотреть приехала.
— Погнали! — Она вскочила на ноги, сунула обе руки в карманы штанов. — У меня конфеты есть. Хочешь?
Тави покривился.
— Я у хумов ничего не беру.
Тюнде заливисто захохотала:
— Не гони! Мы не гуны, гунов уже нету давно. Мы другие.
«Другие?» Да кто ж она? Тави старательно прищурился, расфокусировал зрение. Ничего особенного.
— Ты фея?
— Нет, — хихикнула она. — Меня просто так зовут.
И бесцеремонно сунула ему в ладонь пригоршню мятных леденцов в шуршащих обертках.
— Пошли?
***
В городе Тави жил годиков с четырех. Лет девять назад отец впервые привез его в мир смертных показать людей. Хумов, как теперь звал их Тави. Отец почему-то считал хумов довольно милыми и забавными. Говорил, что и сам Тави мог родиться хумом, если бы он заранее не позаботился, чтобы этого не произошло. Хумы Тави сразу не слишком понравились. Ну, или это ему теперь так казалось. Слишком шумные, суетливые. Но отец сказал, что у него есть для Тави сюрприз: что-то интересное. Они поселились в домике на берегу горного озера — там было неплохо, почти как дома. Пробовали хумовскую еду — она Тави тоже не нравилась, смотрели хумовские иллюзии — «кино», как сказал отец. Кино Тави совсем не понял, но было иногда занятно. Вода в озере тоже оказалась не такой, слишком терпкой и с резким запахом.
А потом…
Потом как-то в полдень, когда Тави спал (было почти так же жарко, как сейчас), пришли злые хумы в темно-серых одеждах и стали что-то кричать. Тави не понимал. Они выбили дверь и навели на отца короткие палки. Тави испугался и хотел убежать, прыгнуть в озеро, но большой хум в плоской шляпе схватил его. А отец бросил в хума ледяной шип. Хум закричал еще сильнее, а другие стали тарахтеть палками, и тоже кричать. И отец упал. И больше не поднимался. А кричащего и плачущего Тави хумы увели с собой. И потом отдали какой-то своей женщине-хуму. Которая тоже плакала. Но недолго.
Женщина говорила Тави, что она его мама. Забрала его в свой тесный дом в городе. Учила говорить на языке хумов, кормила невкусной едой, показывала кино. Кино Тави все больше не любил, как и еду хумов. Он злился, кусался, удирал, целыми днями прятался под диваном или сидел в ванной, закрывшись от чужой женщины. Она стала на него кричать, угрожала, что отдаст в приют. Тави не знал, что это такое. Но он не хотел, чтобы его отдали куда-то, где, быть может, еще более тесно и страшно.
И однажды весной Тави сбежал от женщины-хума. Ей привезли покупки, много новых ненужных вещей, и она была так занята, что ничего не замечала. А дверь осталась открытой нараспашку. Тави выскользнул за порог, путаясь у больших хумов под ногами, сбежал по ступенькам — и на него обрушился шум дневного города. Он плохо помнил, как наткнулся на круглую железную дверь в земле. Она была чуть приоткрыта и Тави нырнул в проем. Там оказался длинный тоннель-нора, было темно, тихо и сыро. Это место и стало его домом.
Теперь Тави знал, что живет в канализации. Хумы считали, что это гадко, но Тави нравилось. Ну, по крайней мере там было спокойно и никто ничего не хотел от него. Тави охотился на больших мохнатых крыс и лакомился их мясом. Днем спал, а на закате шел смотреть на фонтан. Там играла музыка, и она одна скрашивала тоскливую жизнь Тави в городе. Городе-пленнике. Городе-тюрьме.
***
— Кру-у-уто-о-о! — восторженно протянула Тюнде, когда Тави решил, что с нее, пожалуй, хватит. — Это самая обалденная экскурсия по городу, какая у меня когда-нибудь была! Как ты это все находишь?
Тави пожал плечом. Он показал ей, как на крыше высотки, свесившись, растет клен. И как из старой полуразрушенной стены потихоньку пробивается родник — кап… кап… И ужа, что живет в дыре под бетонным забором. А еще в брюхе ржавого автобуса поселилась семья лисиц: мама, папа и трое щенков с коротенькими хвостиками. И кусты ежевики, что разрослись за железной дорогой — сладкой, почти как в лесу.
— Просто… это та часть города, которая, как и я, хочет сбежать. Не хочет быть в неволе. Понимаешь?
Тюнде серьезно кивнула. А потом неожиданно потянулась и чмокнула его прямо в губы.
— Это зачем?
Тави немного оторопел. Не то, чтобы он не знал, зачем это обычно делают: не слепой. И не маленький.
— Так. — Тюнде улыбалась. — Ты такой потрясный!
Она весело обхватила его руками и на секунду прижалась к груди щекой.
— Слушай, а поехали со мной! Если ты говоришь, что все равно живешь на улице и хочешь сбежать.
— Поехали куда? — Тави почему-то испугался.
— А куда глаза глядят! Будем кататься по всему миру, спать под звездами, встречать рассветы в горах! И на всех нам будет наплевать! — Она раскинула руки и закружилась: — Свобо-о-ода-а-а!
Ее широкие рукава стали похожи на крылья мотылька, бубенчики, которые она носила на лодыжках, серебристо захохотали.
— Едем? — наконец прервала дикую, первобытную пляску она. Щеки ее раскраснелись, глаза сияли двумя темными звездочками. — Давай, озерный Тави! Пойдем завтра с утра на трассу, поймаем попутку и — фьють! Или даже прямо сейчас!
Вдалеке мелькнули чьи-то фары — желтые глаза железного зверя.
— Хочешь, я сейчас кого-то стопну? Едешь со мной?
Непривычный задор и какой-то пьянящий восторг все больше овладевал Тави. Что это? Магия? Она колдует?
— Ты фея? — снова спросил он.
Тюнде прыснула:
— Нет. Это мое имя. Едем?
— Угу, — сам не в силах поверить в происходящее, кивнул Тави.
— Уи-и-и-и! — по-птичьи запищала Тюнде и снова вскинула вверх большой палец — только теперь не в сторону Тави, а навстречу подползающей машине.
Автомобиль аккуратно остановился прямо рядом с ними. Дверца распахнулась и из машины вылез высокий широкоплечий хум в кожаной куртке и с коротким ежиком торчащих во все стороны волос.
— Эти? — брезгливо поморщившись, хрипловатым баском спросил он у кого-то в машине.
— А-ха, — промурлыкали оттуда.
В эту секунду реальность Тави раскололась надвое: здесь были он и Тюнде (взрослый, почти четырнадцатилетний он) и одновременно — маленький Тави с отцом. Потому что здоровяк с ёжиком вдруг вытянул из кармана короткую палку и навел ее прямо на Тюнде. А потом перевел на Тави. И снова.
— А ну полезайте в машину. И не кричать.
Короткая палка звалась «пистолет». Теперь Тави уже знал. И она убивала.
Но знает ли это Тюнде? Она не хум, но и не фейри. Она… другая. Что, если она не знает?
Тави сглотнул и послушно залез в салон машины. Здоровяк насильно запихнул туда же Тюнде. Она яростно ругалась непонятными словами и дважды плюнула в здоровяка. Смелая. Или глупая.
Здоровяк влез следом и захлопнул дверцу. С водительского сидения к ним обернулась пухлая, розовощекая женщина-хум с кокетливо подколотыми с двух сторон светло-рыжими локонами.
— Попались, сладенькие!
Она перекинула здоровяку какую-то катушку, немного похожую на рулон туалетной бумаги.
— Давай, свяжи их, Шварц, покрепче. И уматываем отсюда, пока никто не заметил.
— Да кому они нужны? — прожурчал еще один сахарный до тошноты голосок с переднего пассажирского сидения. — Да еще с твоей удачей, Фора.
— На удачу надейся, а сам не плошай.
Рыжая рванула рычаг и машина, рыкнув, сорвалась с места. Противно визгнула катушка и здоровяк принялся тщательно обматывать руки и ноги Тави липкой лентой. Потом чуть подумал и потянулся заклеить и рот. Конечно, Тави не удержался и куснул его. Больно куснул, зубы-то у него острые, не то, что у хумов. Здоровяк заорал и сунул палец в рот, а второй рукой тут же замахнулся, чтобы ударить Тави.
— Не бей его! — рявкнула рыжая Фора, сидевшая за рулем. — Вдруг они хрупкие. Еще сломаешь что.
Здоровяк-Шварц сердито чертыхнулся и взялся за Тюнде. Она тоже не оплошала и ухитрилась пнуть его туда, где всего больнее.
— Этой можешь навешать, — спокойно уведомила Фора, когда Шварц перестал выть. — Она все равно бесполезная.
— Фу, нельзя так с женщиной! — фальшиво фыркнула вторая, которую Тави все еще не видел, но чуял: разило от нее такой же безудержной сладостью, как от ее голоса.
Шварц угрюмо скрутил Тюнде, обмотав скотчем, как куколку бабочки. Потом швырнул ее под бок Тави и расселся сам, заняв две трети длинного кресла.
— Далеко до твоего гаража, Селфи? — буднично спросила рыжая напарницу.
— Четыре квартала. На следующем перекрестке налево.
Минут через пять-шесть они подкатили к небольшому, выкрашенному в нежно-бежевый цвет особняку с похожей на него, как младший брат на старшего, пристройкой гаража. Фора припарковалась перед входом и та, что звалась Селфи, ослепительно сверкнув бедрами, вылезла из автомобиля. Тряхнула золотистой гривой, дернула полуобнаженными плечами и, вихляя ягодицами, прошествовала к двери гаража. Звякнула ключами, потянула дверь на себя, махнула остальной компании. Пухлая Фора подождала, пока Шварц вытащит обоих пленников и только тогда тоже вышла из машины.
— Предки твои дома?
Красотка Селфи жеманно закатила ярко подведенные глаза:
— Они с малым все лето в деревне, картошку поливают.
Фора кивнула:
— Заноси их, Шварц.
Здоровяк втащил Тави и Тюнде в гараж. Щелкнул выключатель и Тави на несколько секунд ослеп. Почувствовал, как его швырнули на пол и услышал, как Тюнде неуклюже плюхнулась рядом.
— Ну вот, теперь давай поговорим, — долетел до него голос Форы.
В глазах наконец перестало резать от яркого света и Тави бегло окинул взглядом новую тюрьму. Гараж оказался довольно большим, но авто там стояло только одно: небольшая, но изящная машинка цвета фуксии. С потолка свисал желтый детский самокат с толстыми бубликами колес, у правой стены виднелся длинный деревянный стол, заваленный хламом, рядом с ним — мойка, чуть ближе к двери — высокие полки с напиханными вразнобой ведрами, канистрами, бутлями, жестяными банками, и прямо посреди них, жутко некстати — огромный плюшевый медведь. Слева на полстены — глянцевый плакат с какими-то полуголыми парнями.
Фора усадила объемный зад на старый плюшевый диван напротив Тави. Диван при этом жалобно скрипнул.
— Выкладывай, маленький фейри, чего умеешь-то?
Тави вытаращил на нее глаза:
— Куда выкладывать?
— Гы-гы. — Она деланно хохотнула. — А он шутник. Почти как мой папик.
— Все они шутнички, — раздраженно вставила Селфи. Черты у нее оказались изумительно правильными, ни дать ни взять фея.
— Будто ты хоть с одним раньше встречалась.
Толстуха выдернула из волос длинную шпильку, от которой потянуло колючим холодом стали. Сталь, конечно, штука неприятная, но убить фейри стальной шпилькой — это еще надо постараться. Тем ни менее, Фора, похоже, возлагала на свое оружие большие надежды.
— Что, если я тоже решу пошутить, заморыш? — Она наклонилась к Тави, угрожающе демонстрируя шпильку. — Спорим, у меня смешнее получится? Говори, что умеешь делать!
Делать с чем? Тави все еще не понимал.
— Грызть ногти, ловить блох, ковыряться в зубах. Что тебя интересует?
На этот раз толстуха искренне расхохоталась, и вся компания последовала ее примеру.
— Нет, он решительно похож на моего папашку! — вытирая платком свинячьи глазки, прокомментировала Фора. — Может, родственник? Магия, малец, магия. —Она снова наклонилась к нему и по слогам повторила: — Меня интересует ма-ги-я. Что ты умеешь?
Магия. Тави поджал губы. С магией у него было так себе. В детстве отец мало чему успел его научить, а чему и научил — почти все как-то забылось. В мире смертных пользоваться привычной магией у него почти не получалось. Что, собственно, он умел? Зачаровывать водяные струи? По правде говоря, Тави не был уверен даже в этом. Вдруг он и вправду ничего не делает? У него нет скрипки, он играет на ней только в своем воображении, а вода… Может, она сама так танцует? Говорят, там просто какой-то механизм и его магия тут ни при чем.
— Играть на невидимой скрипке, — вздохнул Тави.
— Скрипке? — Фора и ее подельники переглянулись. — Нет, пацан, скрипка — это, конечно, мило и чудно, но ее на хлеб не намажешь и в стакан не нальешь. Давай-ка про что-то более вещественное.
Она порылась в карманах, вытащила смятую салфетку, расправила и аккуратно разорвала на четыре небольших квадрата.
— Деньги из бумаги делать умеешь? Превращать рваные салфетки в банкноты? Мой папик так делал.
Тави недоуменно посмотрел на нее. Ее «папик» — фейри? Но она не похожа на нас! Самый настоящий хум. Или тоже «другая»?
— Не умею, — помотал головой он.
— А воду в пиво? Шварц, принеси стакан воды!
Здоровяк направился к мойке, пошарил в поисках стакана, повернул кран. Пахнуло сладкой прохладой, вода с шипением полилась в высокий пивной бокал. Воду поставили на пол перед Тави.
— Давай, колдуй.
— Зачем портить воду? — поднял брови он.
Фора раздраженно подула себе на лоб. Тави кожей чувствовал, как от нее идет жар.
— Делай, что тебе говорят, молокосос!
— Я не умею.
— Что ты умеешь? — не удержавшись, рыкнул Шварц.
— Играть на невидимой скрипке.
***
Дело шло к рассвету. Безумная компания перепробовала почти все средства. Тави угрожали зажигалкой, пробовали подпалить ему волосы, кололи стальными предметами, уговаривали, насильно поили жгучим напитком, а роскошная Селфи даже пыталась соблазнить его. Тави и вправду понравилось, было тепло и приятно, так, что он уснул. Селфи потом была красной, как перезревший помидор, а рыжая Фора злорадно хихикала. Но Тави не умел превращать бумагу в купюры и воду в пиво. Он вообще ничего не умел. Только играть на невидимой скрипке.
— Селфи, у тебя есть сигаретка с травой? — наконец, выбившись из сил, усталым голосом спросила Фора. — Мой папик был так разговорчив, потому что покурил. Давай накурим этого, авось, будет толк.
Селфи недовольно фыркнула. От ее сладости не осталось и следа.
— Пусть бы лучше Шварц ему мозги кулаком вправил!
— Гони сигарету! — потребовала Фора.
В воздухе поплыл едкий, приторный дым, Тави закашлялся до боли в горле.
— А ну пособи-ка мне, Шварц…
***
В голове гудело. Гудело не монотонно, как от включенного вентилятора, а как-то… на разные голоса. Одни кричали, другие шептали, выли пожарной сиреной, отбивали рваный ритм бессмысленных «ахов» и «охов», резали воздух пластами протяжным визгом тормозов, утробно рычали рыком исполинского мотора… Бесчисленные лица плыли, сливаясь в один тысячеокий лик с оскалом смерти. Гул обретал плоть и отращивал когти, призывно требовал чего-то, сворачивался в животе мотком колючей проволоки, гулял туда-сюда музыкой, в которой не было ни капли гармонии.
— Прекрати орать! — долетело до Тави откуда-то сверху, точно сквозь толщу асфальта и пленной земли.
— Ты сама виновата, Фора, твоя идея.
— Теперь этот твой обдолбанный фейри соберет сюда весь квартал.
— Заткни ему рот!
— Он кусается.
— Может, его пристрелить?
— Отстрели себе что-нибудь. Где я возьму еще одного фейри? Мы и этого-то год выслеживали.
Потом их голоса снова слились в бессмысленную сумятицу, а над ее хаотичными переливами, распластав стальные крылья, витал летучий змей Песни. Готовый спикировать вниз и разорвать добычу в клочья.
***
Тави очнулся от забытья. Перепуганные лица выплыли из темно-лилового тумана. Бледные, искаженные. Та, что в центре, Фора… Ее отец был лепреконом. Тави знал, хотя и не понимал, откуда. Она родилась в мире смертных, родилась хумом. Человеком. Людям не место в краю фейри. Но ей оставили дар. Маленький дар удачи. Поделились. Шварц — наполовину тролль. Ну, то есть он мог бы быть троллем. Ему подарили силу. А Селфи… Ей досталась красота. Наверное, от какого-то фейри-соблазнителя. Но они хотели больше. Они хотели магии. Такой, которую понимали.
Полезной.
Выгодной.
— Развяжите. — Собственные слова тянулись, как прилипшая к ботинку жвачка. — Я сделаю. Магию.
Кто-то из троих опасливо наклонился и разрезал липкую ленту на запястьях. «Держи его на мушке», — прозвучало откуда-то. Тави сунул большой палец в рот и прокусил. До крови. Потом опустил в стакан с водой. Все просто. Вода… это жизнь.
Жидкость в стакане быстро меняла цвет. И запах. Палец щипало. Тави вынул руку. Он знал, что получилось.
Бокал быстро пошел по рукам. Хумы-полуфейри брезгливо кривились, потом изумленно переглядывались, нюхали.
— Виски, — наконец диагностировала Фора. — Отменный односолодовый виски.
Хумы восторженно заорали.
— Несите ему еще! Сразу бадью какую-нибудь несите!
***
Они пили порченую воду и ликовали. Травились разбавленным в ней ядом и поздравляли друг друга с успехом. Их лица менялись, с них сползали фарфоровые маски, слетали оковы. Они тоже пленники, понял Тави. Пленники своих идей, амбиций, своих лживых ценностей. Яд освобождает их. Но как надолго? И какой ценой?
Перед ним поставили пятилитровую пластиковую бутылку с помятым донышком.
— Мож-жешь с-делать… ещ-ще креп-пче? — заикаясь, проговорил здоровяк. — Как аб-сент?
Тави кивнул. Он не знал, «как аб-сент», но добавить больше яда в воду мог. Уже даже хотел. Пусть пьют.
— Не делай этого, Тави, — прошептала ему в ухо все это время молчавшая Тюнде. — Ты же их убьешь.
— И что? — Тави не понимал. — Зато они будут свободны. Если я не убью их, они убьют меня. Или тебя. Я не хочу, чтобы кто-то снова умер оттого, что я ничего не умею.
— Но ты умеешь. Ты умеешь играть на скрипке.
— Да какой от нее толк?! Я и играю-то не по-настоящему. Меня никто не слышит. Я… только притворяюсь, что играю. И вода танцует сама, я ничего не делаю!
Тюнде положила голову ему на плечо.
— Знаешь, почему не слышат? Потому что ты не хочешь, чтобы тебя услышали. Ты думаешь, что твоя музыка не для людей, они не стоят твоей музыки. Не будь жадиной, озерный Тави! Сыграй. Сыграй для всех.
***
Тюнде тихо запела на незнакомом чарующе-мелодичном языке. Ее голос — глубокий и нежный — вторил невидимым струнам невидимой скрипки Тави, вплетался в ее мотив, как цветы в венок, кружил вместе с ней в колдовском танце, рассыпался аквамарином и пламенными опалами, точно послушные струи городского фонтана.
Тави не понимал ни слова, но вместе с тем видел, что они значат. Тюнде пела о свободе. О том, как душен плен и как прекрасен летний рассвет, даже когда его никто не видит.
А еще Тави слышал, как бьется сердце пленной воды где-то под домом.
Ржавая шея трубы под мойкой-раковиной конвульсивно изогнулась — и прямо в потолок ударил фонтан! Свободный, злой, непокорный.
Тюнде пела и смеялась. Тави играл. Пьяные полуфейри тщетно сражались с обезумевшей стихией, пытались обуздать, поймать в силки, укротить. Но для этого нужно слышать.
***
Тави освободился от последних обрывков размокшей ленты и помог Тюнде расправиться с ее узами. Двое из пьяной троицы, отчаявшись совладать с магией фоссегрима, сбежали, когда вода поднялась до пояса. Селфи, плачущая и вымокшая, как свалившаяся в сточный канал кошка, последовала за ними, на ходу спасая от наводнения потрепанного плюшевого медведя.
— Видишь? — улыбнулась Тюнде. — Не такая уж она безнадежно плохая.
— Но нас-то она бросила, — резонно возразил Тави.
Теперь вода лилась на улицу, но в гараже ее все еще было предостаточно. Тави взял Тюнде за руку и, разгребая мутный поток, вынырнул вместе с ней в жар июньского утра, подставляя лицо мокрому ветру, заплутавшему среди кирпичных стен.